Мы сидим за дощатым столом в садике сельского дома. Возле нас крутятся собаки. Дора, пятимесячная помесь овчарки, понимает по-латышски, а восьмилетняя Ада, привезенная из Белграда, – только по-сербски. Айя прикрикивает на них, путаясь в языке команд.
– У военных есть свои психолого-психиатрические службы, и гражданским в вооруженных конфликтах помогают снять стресс специалисты-волонтеры. А вы, Айя, ходили к психологу хоть раз?
– Нет, конечно. Тем более, я сама по образованию психолог. Но последствия военного стресса порой приобретают необыкновенные формы. Я, например, не могу смотреть военные фильмы. Никакие. Любая агрессия по телевидению, в кино для меня неприемлема, я не могу ее выдержать, выключаю. Я работала военным корреспондентом все годы югославского кризиса, постоянно, ежедневно. Будучи студенткой МГУ, я вышла замуж за джазового музыканта Йована и уехала к нему в Белград еще во времена социалистической Югославии.
К началу конфликта вросла в среду настолько, что прочувствовала все «на своей шкуре». А с другой стороны, я латышка, и у меня оставалась возможность держать дистанцию.
Я не специалист по геостратегии, всегда старалась только честно передавать информацию с мест. Считала, что роль репортера – рассказывать, как живут люди, жертвы войны. Как говорила моя подруга и коллега, прежде всего нужно узнать, что люди пьют и чем закусывают. Тогда по-другому освещается вся картина.
– Как вам удалось сохранить беспристрастность?
– У обычных людей есть право на эмоциональную реакцию. У журналиста-профессионала на работе его нет. Нужно сдерживать чувства, стараться понять одну, вторую, третью сторону, и извлекать из этого истину. Это очень сложно. Воздух войны всегда насыщен страшной ненавистью. Она рождается не сама по себе, не всегда из личного опыта, ее разжигает пропаганда. Я слежу за событиями в Украине: при всем отличии реальной ситуации атмосфера вокруг этого конфликта поразительно похожа на то, что я видела в начале каждой из югославских войн.
Я помню разные ужасные истории, которые транслировали СМИ в Сербии. О том, например, как в хорватском городе Вуковар в подвале дома нашли трупики сорока тяжко изуродованных сербских детей. Всем известно, что такого не было. Все начали припоминать друг другу старые обиды. Сербы вспомнили хорватских фашистов, убивших сотни тысяч сербов во время Второй мировой. И как это потом замяли. Очень активно в подготовке войны участвовала Сербская православная церковь. Из какого-то оврага извлекли череп ребенка, якобы убитого хорватами. На Балканах люди, к сожалению, больше смотрят назад, чем вперед.
– Культурологи считают, что такое ощущение времени свойственно и русским, и жителям украинских регионов, тяготеющих к России: они плохо видят будущее.
– Я думаю, что жителей Балкан ничуть не интересовало, что будет дальше, кроме, разве что, Словении, где люди более рациональны. Но сербы – народ очень открытый, сердечный, неорганизованный, и вначале мне казалось невероятным, как они (тем более, боснийские сербы) могли организовать массовые расстрелы.
После такой накачки армия, которой командовал Белград, пошла на хорватские города. Люди в белградских микрорайонах, лежавших на шоссе в хорватском направлении, ликовали, забрасывали танки цветами. Вскоре обратно поехали гробы. Эта война вызвала страшную травму у сербов, босняков, хорватов, косовских албанцев. И главный ее источник – это даже не кровопролитие как таковое, а сама ненависть, негативные эмоции огромной силы, которые рождаются в тебе вопреки твоей сути (я все-таки верю, что люди по природе своей добры).
С началом войны народы, населявшие бывшие республики Югославии, стали усердно подчеркивать ту ничтожную разницу, которую они находили между собой и соседями, разделили единый сербско-хорватский язык. В Хорватии изобрели практически новояз, уже в начале войны издали словари локальных аналогов общей лексики, чем создали большие неудобства журналистам, которые вынуждены были копаться в этих словарях, лишь бы не писать «по-сербски». К сербским фильмам давали субтитры, ввели переводчиков документации, и это было смешно, перевод практически не отличался от оригинала.
Я «покрывала» в редакции сербскую часть Боснии. В начале 1990-х еще не существовало мобильных телефонов, часто не было телефонной связи, и поэтому обычно я уезжала в командировки в пятницу утром, а в понедельник возвращалась в Белград на вечерний эфир. Немного задерживалась, когда ездила в военную столицу сербов Пале в 16 км от блокадного Сараево. Их руководство хорошо знала, они меня принимали доброжелательно. Среди них были профессора из Сараевского университета, люди с научными карьерами, вполне вменяемые. С ними общаешься, они тебе рассказывают, как видят ситуацию, и в какой-то момент тебе кажется, что все как будто логично в их мировоззрении, есть какая-то система. Но возвращаешься в Белград, и возникает чувство, что ты побывал на острове сумасшедших. И если в таком окружении остаться подольше, наверное, невозможно сохранить здравый рассудок.
– Командование Югославской народной армии находилось в Белграде, хотя в ней служили выходцы из всех республик. Они ведь присягали многонациональному государству?
– Многие военные, сохранившие верность присяге, в том числе высшие офицеры, пострадали от этого. Годами я общалась с генералом ЮНА Владо Трифуновичем. Его гарнизон в Хорватии, в городе Вараждин, в 1991 году оказался в полном окружении. Солдаты, более двух сотен человек, в основном новобранцы, мальчики 18-19 лет, остались без обеспечения. После недолгого сопротивления генералу удалось уговорить хорватов выпустить гарнизон в Сербию. Не хотел он жертвовать жизнью молодых парней.
Но руководству, очевидно, больше подошло бы, если бы они погибли. Потому в Сербии Трифуновича судили как военного преступника, нарушившего присягу. Его уволили из армии, оставили без зарплаты, фактически без пенсии, без квартиры, его жена уехала в Германию домработницей, сын с дочерью остались в Хорватии практически заложниками. Лишь 20 лет спустя Верховный суд Сербии под давлением общественности провозгласил его невиновным. С другой стороны, хорваты тоже возбудили процесс против Трифуновича за якобы совершенные им военные преступления. Несмотря на то, что в его пользу свидетельствовали политики самого высокого уровня, принимавшие участие в переговорах о сдаче гарнизона, процесс приостановлен, но до сих пор не закрыт.
– Сербы, которые не хотели в этом участвовать, как поступали?
– Эмигрировали или хотя бы уезжали в Сербию, в которой войны не было. В начале югославских войн в столице действовала большая группа диссидентов «Белградский круг». Раз в неделю люди собирались на дискуссионный клуб. Единомышленников в близком окружении было немного. Порой семьи разваливались потому, что их члены противоположным образом воспринимали ситуацию. Люди выходили на разные протестные демонстрации – и против самого Милошевича, и против его военной политики, и даже приезжали к парламенту солдаты с хорватского фронта на бронетранспортерах, чтобы показать, что они отказываются идти на войну.
Во время Боснийской войны Белград еще скрывал гибель кадровых офицеров, как сейчас на родине прячут тела погибших в Украине россиян. А в Косово ехать уже и добровольцев не нашлось, и мобилизовать было некого, туда отправили регулярную армию и спецотряды полиции и военизированные отряды опытных бойцов с прежних фронтов.
Во время НАТОвских бомбардировок Белграда в квартире напротив шестеро парней прятались от принудительной мобилизации, никому не открывали. А сколько их уехало за границу, в какие-то отдаленные деревни! Помню, ехала в Центр военной цензуры (ее ненадолго ввели во время бомбардировок), утро, автобус полупустой, а ночью разбомбили особняк, в котором раньше жил Милошевич. И пассажиры на весь салон рассуждают: «Да, но ведь могли пострадать и совершенно невинные люди!»
– На прессу давили?
– Независимую прессу преследовали, закрывали радио, газеты. Но они снова открывались. В одной ежедневной газете в знак протеста некоторые полосы печатались кириллицей, которой пользуются сербы, некоторые латиницей, на которой пишут хорваты (и те, и другие с начальной школы владеют обоими шрифтами). Для Слободана Милошевича самым важным СМИ было телевидение. На государственные и подконтрольные радикалам телеканалы несанкционированная информация просочиться не могла. Но он считал, что бумажная пресса не влияет на массы, что ее читает только интеллигенция.
– Кто «наводил порядок» на воюющих территориях?
– Стихийная партизанская самоорганизация на местах возникала крайне редко, может быть, в отдельной деревне формировалась какая-нибудь самооборона. Даже в самопровозглашенных Сербской Краине и Республике Сербской (существование которой было легализовано Дейтонским соглашением) руководители и военные, и политические были открытыми или неофициальными назначенцами Белграда. Теперь перед Гаагским трибуналом командиры военизированных отрядов, совершивших самые тяжкие преступления, отрицают, что подчинялись генштабу в Белграде или Загребе.
Поэтому, наблюдая за событиями в Донецке, Луганске, я не верю, что за спиной ополчения никто не стоит. В бывшей Югославии к формированию отрядов имели отношение службы безопасности. И можно считать, что никто из политиков по всей Югославии тоже ничего не мог сделать без поддержки соответствующих служб, которые все еще имеют большую власть. В Сербии сейчас пять разных служб безопасности, и насчет некоторых неизвестно, подчиняются ли они вообще военному и политическому руководству страны.
– Расскажите о наемниках.
– ... Были наемники, например, из России. Мне с ними много довелось пообщаться. Точнее, добровольцы, потому что ехали не за деньгами. Сербы выплачивали им лишь небольшое суточное содержание, кормили, обеспечивали ночлегом и алкоголем. Правда, дополнительные средства можно было получить грабежами и мародерством.
Одни имели за плечами афганскую войну. Другие бежали из России из-за уголовного преследования, домой им дорога была заказана. Третьи приезжали воевать только на летние каникулы. Все они делали вид, что сражаются за «братушек». Страшно пили. Военное руководство боснийских сербов не хотело отказываться от них по причинам политического пиара, хотя они и не особо влияли на ситуацию. Однако проблема состояла в том, что русские были неуправляемы. Запросто могли начать стрелять во время перемирия. Несколько погибших россиян похоронены на Сараевском кладбище, и Республика Сербска взялась выплачивать их вдовам пенсии.
Отрядов из России было несколько, один из них под Сараево, около двадцати человек, но люди постоянно менялись. Еще один возле Вышеграда, в нем воевал бывший лидер ДНР Игорь Гиркин (Стрелков). Боснийские власти утверждают, что имеют доказательства совершения им тяжких преступлений. За хорватов воевали такие же авантюристы из Западной Европы, за боснийских мусульман – опытные бойцы из арабских стран.
– Как случилось, что голландские миротворцы сдали в Сребренице Ратко Младичу тысячи безоружных босняков, которых они должны были защищать?
– К сожалению, то, что случилось в Сребренице – не исключение для «голубых касок». В головах у молодых парней, живущих замкнуто, разные мысли бродят, возникает особая атмосфера. Сейчас в мемориальном музее в этом городе выставили фотографии надписей и рисунков, которые они оставили на стенах казарм. Там записан, например, такой стишок: «Кто это воняет? У кого черные зубы? Это боснийские девушки». Подобные случаи наблюдались и среди миротворцев из Дании, дислоцированных в Косово. В их нежелании понимать людей, которых приказано защищать, виноваты в первую очередь их командиры и отсутствие должной подготовки. Я отнюдь не утверждаю, что это сомнительный способ поддержания мира. Наоборот! Лично знаю множество случаев в Боснии, Хорватии, Косово, когда миротворцы от всей души помогали местному населению и самоотверженно спасали жизни.
– Каковы сейчас настроения в обществе?
– Раны еще свежи, особенно у тех, кто пострадал. Однако молодое поколение, которое не запомнило ни войну, ни бомбардировок, 16-20 лет, заражено ксенофобией и национализмом больше других. Возможно, потому, что они росли в изоляции.
Интервью опубликовано ЗДЕСЬ
