— Г–жа Крейтусе, во время дискуссий, связанных с годовщиной присоединения Крыма к России, вы сравнили этот процесс с вхождением Латвии в состав СССР.

— Определенное сходство, разумеется, есть. В обоих случаях это происходило на фоне кризисов: Вторая мировая война тогда и конфликт России и Украины сейчас. Оба раза важную роль сыграл неожиданный ввод войск, который полностью парализовал сопротивление другой стороны. Оба раза для легитимизации происходящего проводилась внешне демократическая процедура — выборы или референдум. Оба раза мировое сообщество сочло происходящее аннексией и не признало ее.

Но важно назвать и отличия. Далеко не все участники выборов Народного сейма в 1940 году осознавали происходящее — о вступлении в состав СССР не говорилось. Люди за годы ульманисовской диктатуры соскучились по выборам и воспринимали их как естественный возврат к демократии. В отличие от Латвии перемены в Крыму не сопровождаются ни репрессиями, ни резким изменением языковой и культурной среды, ни полной сменой экономической модели. С другой стороны, жителям Крыма было трудно воспринимать российскую армию как оккупационную: в российском Черноморском флоте служат местные жители, Крым в истории России занимает заметное место. И вопрос референдума был однозначен, и поддержка перехода в состав России была куда значительнее. Поэтому, разумеется, то, что произошло в Латвии, было намного болезненнее и трагичнее.

— Следующий вопрос касается другой спорной ситуации: Грузия считает, что Южная Осетия — оккупированная Россией территория. Вы согласны?

— Любые вопросы, касающиеся права наций на самоопределение, всегда сложны. Несомненно, что значительная часть осетинов не хотят жить в составе Грузии, и существующая ситуация их устраивает. Но юридически это государство практически никем в мире не признано, и если бы не присутствие российской армии, то Грузия не замедлила бы восстановить территориальную целостность.

— А теперь сравним. Крым, по крайней мере юридически, повторяет судьбу Латвии: он включен в состав России, как Латвия была включена в состав СССР. Южная Осетия с российской точки зрения — отдельное государство, ее граждане не имеют ни тех прав, ни тех обязанностей, что прочие россияне. Почему же в случае Крыма у нас принято в унисон со всем миром говорить об аннексии, а о своей истории мы говорим, что это была оккупация?

— Если уж рассматривать совсем строго, то аннексии без оккупации не бывает. С того момента, как в Латвию вошли советские войска 17 июня, она фактически в значительной мере утратила суверенитет, а аннексия произошла 5 августа. В Крыму этот период был еще короче — около трех недель, но он был.

— Таким образом, аннексия — это как бы усугубление оккупации. Осетинские события не привлекли особого внимания, да и похожих в мире немало: Карабах, Абхазия, Северный Кипр. А из–за Крыма такие скандалы, санкции — хотя там не было ни крови, ни этнических чисток, как в перечисленных случаях.

— Международные отношения — это не суд, где есть строгие законы: за такое преступление — такое–то наказание. К сожалению, геополитические факторы влияют на оценки. Крым ближе к Западной Европе, он имеет значительное стратегическое значение. Крымские события в значительной степени спровоцировали кровавый конфликт в Донбассе. А небольшие территории на далеком и всегда неспокойном Кавказе мало кого волнуют — мир циничен, с этим надо считаться.

— Тем не менее я часто слышу: впервые после Второй мировой войны одна страна силой присоединила территорию другой, такое нарушение международного права совершенно недопустимо... Таким образом, признается, что аннексия — это намного хуже, чем создание марионеточного квазигосударства под защитой оккупационной армии. Почему же сейм Латвии под вашим руководством принял более мягкую оценку?

— Эта декларация была необходима, чтобы подчеркнуть еще раз трагическую судьбу Латвии и ее правопреемственность по отношению к довоенной республике. Однако текст оставляет желать лучшего. 6–й сейм, в котором я была спикером, оказался одним из самых националистических по своему составу. Под давлением националистов в этом документе оказалось много юридически сомнительных мест: некстати упомянуто Абрене, идет речь о геноциде. Что касается самого термина, то он идет со времени Атмоды, когда стало принято говорить именно об оккупации.

— Вот это и интересно. Почему в Латвии принято фетишизировать именно оккупацию? От каждого политика требуют, чтобы он ее непременно признал. Если начинает говорить об аннексии или насильственной инкорпорации — недовольны: дескать, увиливаешь. Школьник или натурализант не сдаст экзамен, если не употребит именно этот термин.

— Этот вопрос не из области политологии, а, скорее, психологии. Идеологические мифы сложились давно. Возможно, их авторы и не знали такого слова — аннексия. И для разделения общества оно удобно: есть оккупация — значит, есть и оккупанты. Не скажешь ведь — аннексант...

Но это — палка о двух концах. Потому что если мы говорим об оккупации, то надо говорить и о коллаборационизме. События 1940 года не были бы возможны, если бы значительное количество граждан Латвии не принялось с первых дней сотрудничать с советской властью. Вилис Лацис — великий писатель, но он же и одиозный советский деятель. Упрощения до добра не доводят.

— А если говорить не о 1940 годе, а о более поздних временах? Если сохранялся режим оккупации, то и коллаборационизм никуда не делся. Вот вы состояли в КПСС, преподавали историю в ее искаженном советском варианте...

— Мне относительно везло: я в партии недолго пробыла, потому что отец был репрессированным и меня не хотели принимать. И в науке мне удавалось избежать лжи: темой моей диссертации были математические методы в изучении истории. Но, конечно, наше поколение было вполне советским. Мы не чувствовали себя оккупированными. И родители не настраивали нас на месть советскому режиму за тяготы и несправедливость, которые выпали на их долю. Они говорили, что надо жить в тех условиях, которые есть.

Даже за несколько лет до обретения независимости никому и в голову не могло прийти, что такое случится уже с нами. Но когда возможность появилась, мы сумели восстановить свою страну. Возьмем такого человека, как руководитель литовской компартии Снечкус — в Латвии не было ни одной близкой по масштабу фигуры. Разве он не сделал многое для сохранения литовского народа?

— А не в том ли причина, что оккупация — по определению временное явление? Хотя бы классическая — нацистская. Всем было ясно, что когда кончится война, то грядут радикальные перемены. А при аннексии все уже завершилось, люди стали гражданами новой страны, надо начинать новую жизнь. Миф оккупации позволяет создавать иллюзию, что где–то в подполье действовали несломленные герои...

— Разумеется! Можно довольно точно определить время, когда латышское общество поняло, что Советская Латвия — это надолго: когда прекратили свою партизанскую борьбу "лесные братья". И люди, которые приезжали из других республик в Латвию, воспринимались как чужаки, даже нежелательные чужаки — но уж никак не в качестве оккупантов.

— А каково вам было председательствовать в сейме? Перед вами зал, большинство депутатов вы знаете много лет как вполне успешных советских людей. И вот они наперебой предлагают поправки к этой одиозной декларации, чтобы еще больше драматизировать ситуацию. Не было противно от такого лицемерия?

— Мне и сейчас часто неуютно от лицемерия, царящего в политической жизни. Особенно когда все грехи современного общества объявляют последствиями советского времени. В то время было много плохого, но воровства и коррупции уж точно было меньше. Одна из причин, что я ушла из политики в преподавание, — здесь меньше двоедушия.

И второе, что мне не нравится в нашей политической среде: неумение признавать ошибки. Многие проблемы сегодняшнего дня, этнические разногласия идут из первых лет независимости, когда действительно чрезмерно была раздута проблема оккупации и мы оттолкнули людей. Исправить прошлое невозможно, но извиниться — очень уместно. По меньшей мере перед теми людьми, которые поддержали независимость Латвии, а в благодарность получили статус негражданина.

— Так может быть, вы и начнете? Председатель сейма — второе лицо в государстве.

— Нет, это должны делать действующие политики. Лучше всего — ветераны, которые имели влияние тогда и сохранили его теперь. Сандра Калниете, к примеру. Или Эгилс Левитс, мечтающий стать президентом. Потому что только их извинения будут какой–то гарантией, что ошибки больше не повторятся.