«Я должен признаться себе: я люблю Прибалтику отчасти потому, что вижу в ней комфортный европейский музей этого детства. Следы Советского Союза в Литве, Латвии, Эстонии — как пузырьки древнего воздуха и доисторические букашки, застывшие в куске янтаря. Их можно без опаски вытаскивать на свет и разглядывать, сентиментально вздыхая. В России так больше не получается. Наследие СССР в нынешнем московском государстве не повод для умиления. Трудно сентиментальничать над раковой опухолью, поразившей девять десятых населения.
В Прибалтике мне часто кажется, что нет ничего абсурдней кремлевских стонов об «очернении прошлого» в бывших советских колониях. Ну какое, к Донатасу Банионису, очернение? Магазин «Шапокляк» в центре Каунаса, памятник Юрию Лотману в Тарту, трехъязычная молодежь в рижских университетах, ухоженные советские дома-коробки в большинстве прибалтийских городов? Все это задним числом романтизирует сгинувшую империю гораздо сильней, чем убогая гниль российской провинции и секретный «груз 200» с украинского фронта. Искажение нашей общей истории и «пересмотр итогов Второй мировой войны» происходит не в прибалтийских музеях оккупации, где агрессоров называют агрессорами независимо от знаков отличия. Нашу историю извращают там, где звездочка на фуражке автоматически делает убийц героями, а депортацию тысяч семей в сибирские бараки — славным подвигом во имя великой державы».
Мне придется без конца оговариваться, что я люблю Прибалтику праздной любовью туриста. Меня завораживают щербатые фасады нецентральных улиц, заброшенные дворцы спорта и цветущие трещины в старом асфальте. Я вижу красоту опрятного запустения там, где местные глаза видят десятилетия отставания от Западной Европы. Я готов бесконечно слушать аккуратную русскую речь прибалтийских интеллигентов старшего поколения, не вспоминая о других последствиях языковой и миграционной политики бывшей империи: о языковом национализме, процедуре «натурализации» и сотнях тысяч «неграждан» в Эстонии и Латвии.
Я знал, что буду без конца оговариваться, но это не остановило меня, потому что никакой другой честной любви, кроме любви постороннего, не бывает — по крайней мере после определенного возраста, после определенного числа знакомств, книг и стран. С какого-то момента ты начинаешь подозревать, что дом — это запах травы и августовское солнце на сосновой коре, и горстка воспоминаний, и некоторые разговоры на каком-нибудь из языков, которые ты понимаешь. В каждой стране каждую секунду происходят миллионы разных вещей, в каждом человеке сменяются тысячи эмоций и мыслей, и в один прекрасный день ты чувствуешь, что больше не можешь ни игнорировать все это, ни вместить все это в себя. Единственная любовь, которая тебе остается — избирательная, смущенная любовь постороннего.
Я очень люблю Прибалтику, потому что именно там чувствую это особенно отчетливо. На какой-нибудь парковой скамейке в Пярну, на холодном песке в Лиепае, на каменных ступеньках у застывшего на ночь фуникулера в Каунасе, когда начинается приступ глянцевой сентиментальности и кажется, что я надолго уехал оттуда, где никогда не был, и вот наконец вернулся погостить. Я чувствую себя просто счастливым посторонним, просто человеком без лишнего багажа, везучим ребенком империи, которому удалось сбежать».
